С Тони Лагуранисом мы познакомились в Ирландии на литературном фестивале. Он был в Ираке, служил дознавателем в Абу-Грейб, известной теперь на весь мир тюрьме. Написал книгу о том, что видел. Ее название, «Fear up harsh», можно перевести как «Особый метод» (дословно «Жесткое запугивание»).

Я не буду ничего говорить про Абу-Грейб и Америку, понятно, что все это где-то там, не в нашем мире. Просто приведу нашу беседу. Говорил Тони тяжело, через силу, выдавливая из себя воспоминания.

Но меня поразило, насколько методы и подходы армии американской в Абу-Грейб оказались похожими на методы и подходы армии российской в Чернокозово или НКВД в Сибири. Слушая его, я постоянно ловил себя на мысли, что говорит он не о «них». Говорит он о нас. О системе. Как она давит тех, кто входит с ней в противоречие. И о том, что происходит с обществом в ситуации, когда нет ответственности за принятие решения.

За исключением, пожалуй, одного: иракцы - не граждане Америки.

- Тони, расскажи немного о себе. Как ты попал в армию?

- Я учился в университете, изучал философию, литературу и искусство. Увлекся арабским языком. За обучение у меня остался долг, около 60 тысяч долларов. Подписал контракт: армия согласилась выплатить мой долг и обучить меня арабскому, а я за это должен был пять лет прослужить переводчиком в военной разведке. Допросчиком. О том, что попаду в Ирак, не предполагал, потому что заключил контракт за полгода до 11 сентября. Думал, что, может быть, вообще буду служить в США. Но в январе 2004-го меня отправили в Ирак. Сначала в Абу-Грейб, потом в Эль-Асад, потом в Мосул, потом опять - Абу-Грейб, Бабиль и Фаллуджа.

- В чем заключалась твоя служба?

- Сначала три недели меня учили базовым вещам в тренировочном лагере, курс молодого бойца. А потом стали учить тому, как допрашивать людей. Ни о каком физическом воздействии речи не было. Более того, нам говорили, что мы должны соблюдать Женевскую конвенцию, соблюдать права человека.Из всего курса, может, только два дня было отведено тому, как заставить человека говорить. Но это была чистая психология. Например, кого-то захватываешь прямо на поле боя, на него нужно тут же надавить - давай рассказывай, с твоей информацией мы можем закончить войну, и тогда ты и твои товарищи тут же попадете домой, никому не надо будет больше воевать. Мы не имели права показать нож - даже показать, не то что угрожать напрямую.

- И в Ираке все было именно так?

- Все было совсем по-другому. В Ираке нам сразу сказали, что никакие Женевские конвенции, никакие международные договоры, никакие международные комитеты по пыткам - ничего здесь не действует. Единственным документом, которым мы руководствовались, был документ из Пентагона. Он давал нам полную свободу действий. Там говорилось, например: «Мы рекомендуем использовать собак. Или какие-то стрессовые состояния, стрессовые позиции. Но если хотите, можете творчески подходить к вашей задаче».

- Что ты имеешь в виду - «стрессовые позиции»?

- Например, человека привязывали к спинке кровати или ставили на колени и заставляли стоять так часами. Или подвешивали к цепи. То есть неудобная физическая позиция, в которой находиться долго очень тяжело. Но когда я попал в Абу-Грейб, в прессу уже просочились истории о том, что там делалось. Поэтому там это подзатихло. С настоящими пытками я столкнулся только в Мосуле. Например, очень распространен был такой метод допроса - лежащему человеку становились коленями на грудь и начинали давить, чтобы он задыхался. Или использовали собак, лишали людей сна, применяли попеременно жару и холод, надевали на голову целлофановые пакеты, раздевали догола...

- Люди, которых вы допрашивали,  это были боевики?

- Процентов девяносто пять были обычными людьми. Даже больше. Когда где-то взрывался фугас, арестовывали всех, кто попадался под руку. И на меня давили, чтобы я выбил из них какие-то показания. Потому что тогда можно было заявить, что они совершили преступление и их арестовали не напрасно. Тогда часть, арестовавшая их, выглядела хорошо - они выполнили боевое задание.

<....> В Фаллудже моя работа заключалась в том, чтобы обыскивать трупы. Это было, когда повстанцы заняли город и мы отбивали его обратно. Мне надо было узнать, есть ли среди погибших иностранцы. Это был такой политически-агитационный шаг: сами-то иракцы американцев обожают, а все проблемы исходят от наемников. Мои коллеги, которые также обыскивали трупы, понимали, чего хочет начальство и под это желание подгоняли свои доклады. Например, если человек был одет в рубашку, привезенную из Ливана, он автоматически становился ливанцем. Если у него в кармане находили сирийские деньги, значит, это сириец. Таким образом, там оказалось много наемников - алжирцев, египтян, сирийцев, ливанцев...

- Погибших много было?

- Да вся Фаллуджа была завалена трупами! Мы обыскали... ну, человек 500, наверное. Мы сносили их в огромное складское помещение, где сами и жили. Целый месяц жили с ними вместе. Никто не подумал о том, как от них избавляться. Американская разведка, конечно же, хотела, чтобы там, в Фаллудже, остались только одни боевики, которых всех и перебили. На самом деле, когда мы эти трупы обыскивали, там было масса женщин,  мальчишек, стариков.

- Когда ты понимал, что сидящий перед тобой человек не повстанец, а просто таксист или фермер, каковы были твои дальнейшие действия?

- Иногда я писал, что человек невиновен. В основном же я этого не делал. Потому что тогда меня обвиняли в том, что я слишком мягко к нему относился. Но мы не могли определять, виновен он или не виновен, это было не в нашей компетенции. Мы могли просто сказать, что он не содержит никаких полезных сведений.

- И если он не содержал информации, его отпускали?

- Нет. В подавляющем большинстве случаев никого не выпускали. Их пересылали в тот же Абу-Грейб. Раздевали догола и сажали в холодные камеры. В изоляции они проводили по нескольку месяцев.

- А какая цель у тебя была - величие Америки, победа в войне, поиск правды...

- Я не верил в войну с самого начала. Но раз уж мы туда вошли, я думал, что нужно создать мирный Ирак. Отчистить его от повстанцев, создать мирные условия.

Да, у меня тогда была высшая цель, и она позволяла мне делать с людьми ужасные вещи. Знаешь, до сегодняшнего твоего выступления я об этом не задумывался... мы ощущали примерно то же самое, о чем говорил ты, когда рассказывал о привязанном к дереву чеченце. Мы считали, что оказываем им услугу. Ведь я же мог переломать им все кости, отбить все органы. Но я этого не делал. И мне казалось, что мы людей даже каким-то образом спасаем. Ну, подумаешь, человек не спит. Ну и что? Мы тоже не спали. Или испытывает холод - мы в окопах тоже испытывали холод.  Я первое время действительно не понимал, что мы делаем.

- Как ты прозрел?

- Не было единого момента осознания. Это накапливалось постепенно. Иногда я пытал человека и понимал - господи, чем я занимаюсь, он же невиновен! Потом я прочитал книгу Виктора Франкла, узника Освенцима, который выжил, стал психиатром и написал теорию о том, что происходит с психикой человека, и понял, что делаю то же самое, что и нацисты. Когда разразился скандал с Абу-Грейб, я вдруг понял, что та система ценностей, в которой я живу, не разделяется остальным миром. То есть мы привыкли, что рядом с тобой находятся люди, думающие, как и ты. И вдруг ты видишь, как видят тебя со стороны. Я был в шоке.

В лагере в Бабиле я рассказал начальству все, что там происходило. Я просто перечислил все увечья, которые были нанесены пленным. Их хватали группами, я каждого допрашивал, и они рассказывали, что с ними делали. Я все это записывал. И все это изложил шеф-офицеру морских пехотинцев. Он обязан был доложить в юридический отдел. Но мою жалобу совершенно не приняли к сведению. А меня начали так прессинговать, что я стал опасаться за свою жизнь. Например, меня зажимали в угол и говорили: «Ты что, самый умный? Трус чертов, симпатизируешь иракцам... Ну ничего, мы тебе покажем». «Морские котики» звонили моей маме, угрожали. Я воспринимал эти угрозы реально, потому что я знал этих людей и знал, что они убивали налево и направо. В конце концов, меня оттуда просто выгнали в Фаллуджу. Через месяц вернулся домой, в США.

- Ты как-то пытался отследить, что стало с твоей жалобой?

- Да, через два года я опять пошел в отдел уголовных расследований. Они удивились: а что, у вас были жалобы? У нас ничего тут не написано. 

- Писать почему начал?

- Дома у меня начались приступы. Я чувствовал, что задыхаюсь, что не могу дышать, что сейчас умру. Начал сильно пить. Появились галлюцинации, стали преследовать кошмары...

- Какова была реакция на твою книгу?

- Самая разная. Армия, морпехи, были на меня очень злы, конечно, потому что считали, что я поливаю армию грязью. Но некоторые люди, которые были со мной, благодарили за то, что я рассказал правду. В целом реакция такая: это никому не нужная маленькая книга и давайте не будем о ней говорить.

- Чем ты сейчас занимаешься?

- Я вышибала в баре.

- Арабский, значит, не пригодился...

- Нет.

В Вашингтоне, стоя у Стены Памяти, памятника ветеранам Вьетнама, я никак не мог избавиться от одной мысли... Стена Памяти - образец отношения государства к своим солдатам. Черная гранитная полоса высотой метров пять и длиной метров триста с выбитыми на ней именами. Говорят, здесь все. До последнего человека. Не забыт никто.

Но стоя у этого действительно великого памятника, я никак не мог понять: если так ценишь своих солдат, зачем посылать их за океан умирать и убивать, чтобы потом ставить им многомиллионные памятники?

Из всех стран, имеющих вес в мировой политике, только две по-прежнему бороздят океаны подводными лодками, утюжат «Тополями» брусчатку и живут в вечном окружении врагов за океанами. И верят в этих врагов.

Просто поразительно, как пропаганда способна прочищать мозги

Тони Лагуранис. Тридцать девять лет. В армию мобилизовался в 2001-м. Четыре года служил в военной разведке, из них год в Ираке, куда был направлен в 2004-м. Звание - капрал. Должность - допросчик 202-го батальона военной разведки 513-й бригады военной разведки (дословно: «Interrogator» - тот, кто проводит допросы. Ближе всего это к русскому термину «дознаватель». Но следствие допросчик не ведет, только проводит допросы с целью получения информации). Служил в тюрьме Абу-Грейб. Написал об этом книгу «Fear up harsh», что можно перевести как «Особый метод» (дословно: «Жесткое запугивание»).