В советское время был изобретен устрашающий прием: вначале объявлялся тотальный геноцид, а затем следовал «библиоцид» – массовое изъятие и последующее уничтожение тиражей книг и другой национальной печатной продукции. Арлен Блюм
«Там, где начинают уничтожать книги, неизбежно заканчивают уничтожением людей». Генрих Гейне.
Максима поэта справедлива в отношении любого тоталитарного режима. Впрочем, два этих процесса часто идут параллельно, а иногда второй предшествует первому: вначале уничтожается человек, после чего стираются любые следы его существования, оставленные в печатных и письменных источниках.
В советское время изобретен был еще более устрашающий прием: вначале объявлялся тотальный геноцид, а затем уже следовал «библиоцид», если позволительно обозначить этим словом массовое изъятие и последующее уничтожение тиражей книг и другой национальной печатной продукции.
Об этом красноречиво свидетельствует состав отделов специального хранения крупнейших библиотек, получивших название «спецхранов» и достигавших колоссальных размеров – до полумиллиона экземпляров. В основном в них содержались книги запрещенных авторов, тех, кто объявлен «нелицами» и подлежал «распылению», если вспомнить термины чиновников Министерства правды из романа Джорджа Оруэлла «1984».
Советские спецхраны, как и режим в целом, отличались еще одной особенностью: «распылению» подлежали не только люди, но и народы как таковые. В результате все книги, имеющие хоть какое-либо отношение к таким «ненациям», должны были быть вычеркнуты из памяти. Они подлежали уничтожению, за исключением считанных экземпляров, оставляемых для спецхранов крупнейших книгохранилищ.
Авторханов и Дудаев под запретом
Исследуя архивные документы Главлита СССР, его же проскрипционные списки и сохранившиеся каталоги распущенных в начале 1990-х годов спецхранов петербургских библиотек, я не раз наталкивался на упоминания десятков, если не сотен книг, так или иначе связанных с историей, культурой и литературой народов Северного Кавказа и Крыма, депортированных в феврале 1944 года по приказу Сталина.
Очередь до изъятия книг дошла в 1946 году, причем по инициативе «снизу», исходящей от дирекции главной библиотеки страны – Государственной библиотеки СССР им. Ленина. Она запросила Главлит: что делать с книгами о высланных народах и соответствующей национальной литературной продукцией? Ответ Главлита датирован 8 марта 1946 года под грифом«Секретно» (даже в Международный женский день цензура не отдыхала): «Ответ на запрос дирекции Гос. библиотеки им Ленина.
Каталоги и книги о Чечено-Ингушской, Крымской, Карачаевской и Калмыцкой АССР переведите в спецхран.
Зам уполномоченного СНК СССР по охране военных тайн в печати М.Овсянникова».
Затем был выпущен на сей счет специальный, разосланный на «места» циркуляр Главлита, согласно которому все такие книги подлежали изъятию в «книготорговой сети и массовых библиотеках» с последующим незамедлительным уничтожением. Среди изданий, подвергнутых истреблению, множество произведений национальных поэтов и прозаиков, изданных как в оригинале, так и в переводах на русский язык.
В их числе книги первых профессиональных чеченских писателей и собирателей фольклора – А. Нажаева (1895–1937), А. Дудаева (1895–1937) и Ш. Айсханова (1907–1937), «вина» которых была двойной: мало того, что они принадлежали к«вычеркнутой» нации, они, кроме того, в годы Большого террора были объявлены «врагами народа» и расстреляны, что привело к изъятию их книг еще до 1944 года.
Запрещены были по этой причине книги зачинателя ингушской прозы З.Мальсагова, стихи балкарского поэта Кайсына Кулиева и многие другие
Целиком подлежали запрету книги, журналы и альманахи на русском языке, в которых так или иначе затрагивалась опасная тема. Арестованы были в связи с этим антологии и другие издания, в которых публиковались переводы национальных эпосов и стихи чеченских, ингушских, калмыцких и других поэтов, в частности, в превосходных переводах С.И. Липкина.
Отправлены были в связи с этим на специальное хранение «Литературно-художественный альманах» (Нальчик, Кабардино-Балкарское нац. изд-во, 1936), «Поэзия Чечено-Ингушетии. Перевод С. Липкина» (М., ГИХЛ, 1938. То же: Грозный. Чечениздат, 1938) и многие другие сборники, издававшиеся на Северном Кавказе. Оказались там же 5 книг А. Авторханова по истории Чечни, изданные в 1930–1934 годах, в том числе «Революция и контрреволюция в Чечне. К истории гражданской войны в Терском областном крае. Очерки» (Грозный, 1933), «К основным вопросам истории Чечни» (Грозный, 1930). Впрочем, здесь опять-таки обнаружена «двойная вина»: автор бежал за границу и опубликовал там свою знаменитую книгу«Технология власти», широко вращавшуюся в самиздате в годы застоя.
Заодно был подвергнут «зачистке» ряд книг русских писателей, всегда интересовавшихся кавказской темой и запечатлевших Кавказ во многих поэтических и прозаических произведениях. Оказался в спецхранах небольшой сборничек стихотворений Евгения Венского «К людям вольных гор», изданный в Ростове-на-Дону в 1919 году. Здесь все понятно: во-первых, цикл стихотворений создан и напечатан в Ростове, находившемся в то время под контролем «белых». Написан он явно в подражание «Спору» Лермонтова и содержит призыв к народам Кавказа «подняться на бой с красной нечистью»:
Жили сокола беспечней
Люди синих гор,
Над свободной гордой Чечней
Не кичился вор;
Не царил над Дагестаном
Каторжный отброс,
Не сидел разбойным станом
Комиссар-матрос...
Да пришла горам нежданно
Жуткая беда:
Появилась из тумана
Красная орда…
Во-вторых, под псевдонимом Евгений Венский скрывался Евгений Осипович Пяткин (1884–1943) – поэт-сатирик и пародист, активно сотрудничавший до революции в журналах «Сатирикон» и «Новый сатирикон», а затем, в советское время, в журналах «Бегемот», «Крокодил» и других. В 1938-м поэт был арестован и погиб в ГУЛАГе. Естественно, все его книги подлежали запрету.
Прочеченские строки Пастернака
Более сложны мотивы изъятия ряда других книг русских писателей. Такие акции отражали очередной поворот в оценке официальными идеологами проблемы, не потерявшей актуальности и в наши дни.
Кавказские события XIX века в первые пореволюционные годы объявлялись «справедливыми национально-освободительными движениями», считалось даже, что на Северном Кавказе в середине XIX века создано было государство, которое вело длительную и упорную борьбу с «крупными феодалами и царским самодержавием».
Однако в 30–40-е годы, в связи с поворотом к державности и тем более депортацией «мятежных» народов, идеократический режим совершает поворот ровно на 180 градусов: те же самые события велено было трактовать как «цивилизаторскую миссию России», как, в общем-то, исторически-прогрессивное явление.
Точно так же имама Шамиля, предводителя горских народов, первоначально называли легендарным героем, а затем«реакционером», «агентом Турции» и «шпионом Англии».
Исторический аморализм режима, циничная смена идеологических норм, следование политической конъюнктуре – все это полностью отразилось на составе спецхранов. Вот несколько примеров.
Подвергся изъятию сборник стихотворений и поэм Бориса Пастернака «Второе рождение» (М., Сов. писатель, 1932). Ряд стихотворений, вошедших в книгу, сочтен был «идейно чуждым», – в первую очередь цикл «Волны», навеянный путешествием на Кавказ в 1931 году и впервые напечатанный в «Красной нови» (1932, № 1). В разделе цикла, посвященном событиям на Северном Кавказе в прошлом, есть, в частности, такая «подозрительная» строфа:
Война не сказка об Иване,
И мы ее не золотим.
Звериный лик завоеванья
Дан Лермонтовым и Толстым.
В начале 30-х годов писать в таком тоне было еще можно, но времена изменились… В позднейших изданиях цикла именно одна эта строфа подверглась купюризации, отсутствуя в основном тексте даже в солидном двухтомнике «Избранное», вышедшем в 1985 году. Хотя она и приведена в примечаниях к I тому (с.582), но названа комментаторами почему-то«дополнительной строфой»: видимо, они решили не акцентировать внимание читателей на факте запрета издания 1934 года и «усечении» этой строфы в позднейших изданиях.
По тем же причинам подлежала запрету «13-я повесть о Лермонтове» Петра Павленко, изданная в том же 1932 году московским издательством «Федерация». В конце 20–30-х годов появился ряд художественных произведений о поэте: «Штосс в жизни» Б. Пильняка (1928), «Мишель Лермонтов» С. Сергеева-Ценского (1933) и др. Сюжет повести – встреча Лермонтова на Кавказе с писательницей и путешественницей Омер де Гелль осенью 1840 года. Павленко использовал для этой цели ее мифические «Письма и записки», изданные в 1887 году П.П. Вяземским (как выяснилось позднее, это мистификация – написаны они самим издателем). О «зверином лике завоеванья» писать уже не полагалось…
Основанием изъятия послужили изображенные в повести сцены жестокости и насилия в эпоху Кавказских войн. Подбрасывая монету, солдаты «разыгрывают» 12-летнюю девочку-чеченку, плененную в перестрелке вместе с раненым в ногу отцом. Фельдфебель «предлагает» ее герою повести: «Может быть, развязать ее, ваше благородие? Девка, видать, чистая, махонькая. – Поручик махнул рукой». Полковник Буданов, как мы знаем, от такого предложения не отказался.
Оказался под запретом и ряд книг Веры Пановой, жившей в конце 20-х – начале 30-х годов в Ростове-на-Дону и выступавшей в печати под псевдонимом Веры Вельтман. Она выпустила в этом городе ряд книг, в том числе сборник очерков «На вышках Грозного» (Ростов-на-Дону: Северный Кавказ, 1933). Примечательно, что запрещены они были не Главлитом, а местной ростовской цензурой, о чем разослан циркуляр во все крупные города.
Ленинградские цензоры обратились в 1954 году в Государственную публичную библиотеку с просьбой «…выяснить, действительно ли фамилия Вельтман В. является псевдонимом писательницы Пановой В.Ф.».
Произведения автора Вельтман Веры были целиком изъяты из общих фондов библиотеки согласно приказу Ростовского облкрайлита. За подписью директора библиотеки отправлен такой ответ: «Сотрудник спецхрана обратился к Пановой по телефону и выяснил, что Вельтман Вера является ее псевдонимом, под которым написала несколько рассказов и очерков в период работы в Ростове-на-Дону в 20-е годы. Список произведений Вельтман Веры прилагается» (Архив спецхрана РНБ).
Дело в том, что в 1935 году был арестован ее муж, журналист Борис Вахтин, погибший через несколько лет в лагере (точная дата неизвестна), и Панова вынуждена была с тремя детьми срочно покинуть Ростов и перебраться на Украину. Этим и объясняется «интерес», проявленный ростовскими цензорами.
Вместе с тем и самое содержание рассказов и очерков (преимущественно для детей) могло вызвать цензурные санкции. Крайне «сомнительным» в глазах цензоров выглядел, в частности, такой пассаж в главке «Богатство чеченской земли», вошедшей в книжку «На вышках Грозного»: «В начале прошлого века русский царь покорил Кавказ и сделал его колонией России. Лучшие земли отняты у чеченцев и отданы казакам. Чеченцев загнали в горы, где земля бесплодна, где невозможны земледелие и культура».
К числу «отреченных» книг советскими цензорами отнесена была также «киноповесть» Н. Тихонова и Л. Арнштама «Друзья» (М., Сов. писатель, 1937), посвященная событиям на Кавказе в начале века и в годы Гражданской войны, – по той причине, что в ней замечена «романтизация» борьбы чеченцев, ингушей и осетин за свою свободу и независимость в дореволюционное время.
Перечень книг, относящихся так или иначе к истории и культуре народов, приравненных к несуществующим и подвергнутых по этой причине остракизму, можно было бы и продолжить: число их не поддается учету… К великому сожалению, изучение этого комплекса материалов представляет сейчас не только сугубо академический интерес. Наша страна, признавшая долги и обязательства исчезнувшего СССР, в последние годы все больше унаследует его традиции, в частности, в области тотальной цензуры. Об этом говорят хорошо известные факты, свидетельствующие об информационной блокаде, созданной в результате десятилетней войны на Северном Кавказе, скромно называемой «контртеррористической операцией».
