- Унтер-офицер Хамильгереев! Вы обвиняетесь в том, что третьего сего сентября оскорбили словами и действием урядника Омарова, волостного старшину, сотского, понятых и еще шестерых крестьян, причем первым трем было нанесено вами оскорбление при исполнении ими служебных обязанностей. Признаете вы себя виновным?

Хамильгереев, сморщенный унтер с жирным как у свиньи лицом, делает руки по швам и отвечает хриплым, придушенным голосом, отчеканивая каждое слово, точно командуя:

- Ваше высокородие, господин мировой судья Муху Гимбатович! Стало быть, по всем статьям закона выходит причина аттестовать всякое обстоятельство во взаимности. Виновен не я, а все прочие. Все это дело вышло из-за, царствие ему небесное, мертвого трупа. Иду это я третьего числа с женой Анфисой тихо, благородно, смотрю - стоит на берегу куча разного народа людей. По какому полному праву тут народ собрался? спрашиваю. Зачем? Нешто в законе сказано, чтоб народ табуном ходил? Кричу: разойдись! Стал расталкивать народ, чтоб расходились по домам, приказал сотскому ппснику гнать взашей...

- Позвольте, вы ведь не урядник, не староста,- разве это ваше дело народ разгонять?

- Не его! Не его!- слышатся голоса из разных углов камеры.- Житья от него нету, вашескородие! Десять лет от него терпим! Как пришел со службы, так с той поры хоть из города беги. Замучил всех!

- Именно так, вашескородие!- говорит свидетель староста.- Всем миром жалимся. Жить с ним никак невозможно! С образами ли ходим, свадьба ли, или, положим, случай какой, везде он кричит, шумит, все порядки вводит. Ребятам уши дерет, за бабами подглядывает, чтоб чего не вышло, словно свекор какой... Намеднись по избам ходил, приказывал, чтоб песней не пели и чтоб огней не жгли. Закона, говорит, такого нет, чтоб песни петь.

- Погодите, вы еще успеете дать приказание,- говорит мировой Муху Алиев,- а теперь пусть Хамильгереев продолжает. Продолжайте, Хамильгереев!

- Слушаю-с!- хрипит унтер.- Вы, высокородие, изволите говорить, не мое это дело народ разгонять... Хорошо-с... А ежели беспорядки? Нешто можно дозволять, чтобы народ безобразил? Где это в законе написано, чтоб народу волю давать? Я не могу дозволять-с. Ежели я не стану их разгонять да взыскивать, то кто же станет? Никто порядков настоящих не знает, во всем селе только я один, можно сказать, ваше высокородие, знаю, как обходиться с людями простого звания, и, ваше высокородие, я могу все понимать. Я не мужик, я унтер-офицер, отставной каптенармус-сержант, в Дербенте-с служил, в штабе-с, а после того, изволите знать, как в чистую вышел, был в операх-с, а после того по слабости болезни ушел из пожарных и два года в швейцарах при Советском РОВД служил... Все порядки знаю-с. А мужик простой человек, он ничего не понимает и должен меня слушать, потому - для его же пользы. Взять хоть это дело к примеру... Разгоняю я народ, а на берегу на песочке утоплый труп мертвого человека.

По какому такому основанию, спрашиваю, он тут лежит? Нешто это порядок? Что урядник глядит? Отчего ты, говорю, урядник, начальству знать не даешь? Может, этот утоплый покойник сам утоп, а может, тут дело Сибирью пахнет. Может, тут уголовное смертоубийство... А урядник ... никакого внимания, только папироску курит. "Что это, говорит, у вас за указчик такой? Откуда, говорит, он у вас такой взялся? Нешто мы без него, говорит, не знаем нашего поведения?"- Стало быть, говорю, ты не знаешь, дурак этакой, коли тут стоишь и без внимания. "Я, говорит, еще вчера дал знать становому приставу Ткачеву".- Зачем же, спрашиваю, становому приставу? По какой статье свода законов? Нешто в таких делах, когда утопшие или удавившие и прочее тому подобное,- нешто в таких делах становой может? Тут говорю, дело уголовное, гражданское...

Тут, говорю, скорей посылать эстафету господину следователю и судьям-с. И перво-наперво ты должен, говорю, составить акт и послать господину мировому судье Муху Алиеву. А он, урядник, все слушает и смеется. И мужики тоже. Все смеялись, ваше высокородие. Под присягой могу показать. И этот смеялся, и вот этот смеялся. Что, говорю, зубья скалите? А урядник и говорит: "Мировому, говорит, судье такие дела не подсудны". От этих самых слов меня даже в жар бросило. Урядник, ведь ты это сказывал?- обращается унтер Хамильгереев к уряднику.

- Сказывал.

- Все слыхали, как ты это самое при всем простом народе: "Мировому судье Алиеву такие дела не подсудны". Все слыхали, как ты это самое... Меня, ваше высокородие, в жар бросило, я даже сробел весь. Повтори, говорю, повтори, такой-сякой, что ты сказал! Он опять эти самые слова... Я к нему. Как же, говорю, ты можешь так объяснять про господина мирового судью Алиева? Ты, полицейский урядник, да против власти? А? Да ты, говорю, знаешь, что господин мировой судья Алиев Михей, ежели пожелают, могут тебя за такие слова в губернское жандармское управление по причине твоего неблагонадежного поведения? Да ты знаешь, говорю, куда за такие политические слова тебя угнать может господин мировой судья? А старшина говорит: "Мировой, говорит, дальше своих пределов ничего обозначить не может.

Только малые дела ему подсудны". Так и сказал, все слышали... Как же, говорю, ты смеешь власть уничижать? Ну, говорю, со мной не шути шуток, а то дело, брат, плохо. Бывало, в Дербенте или когда в швейцарах был при Советском РОВД, то как заслышу какие неподходящие слова, то гляжу на улицу, не видать ли жандарма: "Поди, говорю, сюда, фраер",- и все ему докладываю. А тут в немецкой деревне кому скажешь?.. Взяло меня зло. Обидно стало, что нынешний народ забылся в своеволии и неповиновении, я размахнулся и... конечно, не то чтобы сильно, а так, правильно, полегоньку, чтоб не смел про ваше высокородие такие слова говорить... За старшину урядник вступился. Я, стало быть, и урядника... И пошло... Погорячился, ваше высокородие, ну, да ведь без того нельзя, чтоб не побить. Ежели глупого человека не побьешь, то на твоей же душе грех. Особливо ежели за дело... ежели беспорядок...

- Позвольте! За непорядками есть кому глядеть. На это есть урядник, староста, сотский...

- Уряднику за всем не углядеть, да урядник и не понимает того, что я понимаю...

- Но поймите, что это не ваше дело!

- Чего-с? как же это не мое? Чудно-с... Люди безобразят, и не мое дело! Что ж мне хвалить их, что ли? Они вот жалятся вам, что я песни петь запрещаю... Да что хорошего в песнях-то? Вместо того, чтоб делом каким заниматься, они песни... А еще тоже моду взяли вечера с огнем сидеть. Нужно спать ложиться, а у них разговоры да смехи. У меня записано-с!

- Что у вас записано?

- Кто с огнем сидит.

Хамильгереев вынимает из кармана засаленную бумажку, надевает очки и читает:

- "Которые крестьяне сидят с огнем (читает фамилии).

Солдатка-секретарша из вашей администрации живет в развратном беззаконии с вашим помощником. Кафлан Ханбабаев занимается волшебством, и Миасат Муслимова есть ведьма, по ночам ходит доить чужих коров".

- Довольно!- говорит судья Алиев Муху и начинает допрашивать свидетелей по горячей линии.

Унтер Хамильгереев поднимает очки на лоб и с удивлением глядит на мирового Алиева, который, очевидно, не на его стороне. Его выпученные глаза блестят, нос становится ярко-красным. Глядит он на мирового, на свидетелей и никак не может понять, отчего это мировой так взволнован и отчего из всех углов камеры слышится то ропот, то сдержанный смех. Непонятен ему и приговор: на месяц под арест!

- За что?!- говорит он, разводя в недоумении руками.- По какому закону? Что нам больше делать нечего? Под арестом сидеть???

И для него ясно, что мир изменился и что жить на свете уже никак невозможно. Мрачные, унылые мысли овладевают им. Но выйдя из камеры и увидев мужиков, которые толпятся и говорят о чем-то, он по привычке, с которой уже совладать не может, вытягивает руки по швам и кричит хриплым, сердитым голосом:

- Наррод, расходись! Не толпись! По домам!

(по мотивам рассказа А.П.Чехова «Унтер Пришибеев»)

Абдулла (Алексей) Дагестанский